Вероника Батхен

Индустриальные баллады

Баллада на счастье

Тикки Шельен

Фрисосоя Херблюм и Кондратий Катетер
Поженились вчера в ресторане «Дельфин»
Их свидетели были старуха и сеттер,
А венчал молодых одноногий раввин.

За счастливый союз гости били бокалы,
За счастливый развод самовары вина
Выпивали, пока Фрисосоя икала,
А смущенный Кондратий жевал каплуна.

Ждал их брачный чердак над каморкой портного
И насущный сухарь, неподзубный коню.
Местечковый амур — им не нужно иного,
Чем на плоскость доски расстелить простыню.

И от счастья они полетели наверно
В сладкий миг, над над холмами горбов бытия,
Над костяшками крыш, над гостиницей скверной,
Над чугунной решеткой шального литья.

Если жаждет рука пулеметной гашетки,
По проспектам и паркам ты бродишь, угрюм —
Погляди, как на облачной белой кушетке
Обнимает супруг Фрисосою Херблюм.

06.02

Баллада о небесном притяжении

У полночи бывает время Ч.
Стихает все — звонки, соседи, дети.
Спадает снег — один на целом свете.
Болтаются в несолнечном луче
Какие-то нескромные детали —
Белье, былье, куски, огрызки фраз.
Я у окна сижу. В который раз
Прельщают глаз невиданные дали.
Спадает снег на мокрые пути,
На ржавые вчерашние вагоны.
Фонарные унылые колонны
Стремятся вдаль стоически светить
Попутчикам, ворам, проводникам,
Начальникам стремительных составов.
Железный скрип изношенных суставов
Со стоном откликается гудкам.
Мелькают вдоль и улетают в даль
Холодные пустые полустанки.
Стоят станки, как сталинские танки
В разбитых корпусах. Моя медаль
Светло горит в бессон-бездонной сини.
Метели незаметно замели
Следы людей на ломтиках земли.
Все стекла заволакивает иней.
Едва дохнешь — и видишь: протяжён,
Протяжен, тяжек путь. Платформы, кроны,
Балконы, двери, длинные перроны,
Места для постовых детей и жен.
А я хочу туда, где жрет жара
Все краски, кроме алой и белёсой,
Где драгоценны утренние росы,
И дороги скупые вечера
За медленной беседой. В темноте
Мешаются шаги, слова и лица.
Пустынный лев, безжалостный убийца,
И маленький бродяга коростель
Велят одно — рвануть на кобуру
Привычную послушливую руку
И караулить ночь, ловя по звуку…
Но звуки унимаются к утру.
Да, я хочу туда, где снег блестит
На выпуклых краях застывшей лавы,
Где бродят невозможные жирафы,
Хрусталь озер любому взгляду льстит…
На языке чужое время Ч.
В седой пыли старинных библиОтек
Сидит провинциальный идиотик
И Киплинга читает при свече.
Читает не спеша, под белый дым,
Под стук колес, знакомый всем вокзалам.
Укутанный небесным одеялом,
Простертым надо мною и над ним.

02.03

Баллада про транспортное кольцо

Посвящается некоей zsh

…Нависала сталактитом неприятная подмышка
В сером плащике болонья, вся дождливо-удрученна,
Шел трамвай десятый номер, не скажу куда, а следом
Шел троллейбус, где сидела в окруженьи кривоногих
И бестрепетно зачатых, не умытых, но умятых
В образ квазисоциалов, в общем ехала девица.
Говорили, как придется, а молчали — королева
Крыши дома номер восемь и окрестных кондоминов.
Кто еще умел до неба дотянуться левой пяткой,
Языком ловить снежинки невесомые в сочельник,
Плакать долгими ночами так, что в городе напротив
Отрубалось все на свете, кроме серверов и мяса?!
В общем ехала, троллейбус сонным взором осеняя,
(не надейтесь принцам нынче на троллейбусах не катит).
Рядом думали о смерти и стреляли рупь на пиво,
Целовались, протирая позапрошлое сиденье,
Наблюдали, наблудили, напрудили, на пруду ли,
Дули дулам, гули-гули, до Гулага ветры дули,
В теснотесто тили-тили те ли люди разбудили?
Королева, нам ли плакать о придуманном фрегате,
Колотя в клавиатуру одиноковые пальцы?
Никого на этом свете не захватят наши сети,
А оттуда — ты же знаешь — только шорохи и стуки
Да плацкартные билеты на трамвай десятый номер.
Время спать и время сыпать, время сесть и ехать следом,
Освещая остановки, обещая — не вернуться,
Ощущая каждой шкурой, как ты дышишь, как ты дремлешь,
За секунду до проснуться перепробовав губами
Имя, имя, имя… Имя? Я давно его забыла
Под подушкой в старом доме — с Ленинградского вокзала
Ты туда доедешь, если пожелаешь, королева.
…Не забудь прислать с нарочным пару медных на дорогу…

06.03

Баллада о не будет

Ум за разум зашел и дразнится.
Был ли, не был — какая разница.
Мне уже никогда не снится,
Как, играя кнутом, возница,
Важно правит тропинкой робкой.
Стаи яблок висят над тропкой.
Выше звезды, наморщив лобики,
Смотрят в землю. Да, здесь не тропики.
Но орехи, ежи и паданцы,
Танцы-шманцы на фоне пятницы,
Даже можно в обход традиций
Прыгать в море с обрыва птицей.
Стремный парус на горизонте.
Чей-то профиль и чей-то зонтик.
Спорят мальчик в фуражке с кантиком
И малышка — губешки бантиком...
Коктебель, колыбель, балагула —
Если б помнила — днями плакала.
Но не была.

08.03

Баллада о будет

А зима будет долгой, приятель.
Посреди белокаменных льдин
И бетонных боков предприятий
Ты уснешь совершенно один.
Будет тачка по стекла в сугробе
И собака по сердце в снегу.
Леди Норд холода поторопит
И умчится, смеясь на бегу,
По волнам зарассветного смога
На далекий немыслимый юг.
Ходатаи бульваров не смогут
Спрятать снег от ботинок и брюк.
Будет белое таять на шубах,
Обшлагах, отворотах, полях.
Будут стекла седыми от шума.
Будут куры в рогожных кулях.
Письма с юга доставит на запад
Вестовой в серой шапке с гербом.
Будет свечный и пряничный запах
И весна в узелке голубом
Под подушкой дитя. Но вначале
Разорвав на груди айлавью,
Пробивая засовы плечами,
Ты войдешь на собрание вьюг,
Разглядишь сквозь оконную призму
Их сухие слепые тела
И поймешь, что отныне и присно
На земле не осталось тепла.
Вот тогда без идей и петиций
На ступенях от Эр в январе
Мы сгорим, как почетные птицы,
Словно газ в голубом фонаре.
Будет шарик качаться от ветра.
Будет мальчик бежать за лисой.
И опять не заметив ответа,
Кто-ни-будь повернет колесо.

08.03

Баллада о московских двоих

Он был манагером из банка,
Она дизайнер, но не та.
Сам ГенДурДом твердил «Засранка»,
Узрев плоды ее труда.
Она питалась хэ на блюде,
Он ел бессменный бюргер-ланч.
Как неопознанную Джуди
Лупцует свой законный Панч,
Как ходят в задницу по шпалам,
Под паровозные гудки,
Они довольствовались малым
Не подлецы, не дураки,
Не эфиопы, не халдеи,
Мещане тесных помеще…
Она блюла свои идеи,
Он прятал бабочку в плаще,
И, заслоня собой витрину,
Лелеял ножки и крыла.
Он спал Наташу и Марину,
Она не помню, с кем была.
Их свел смурной звонок трамвая
На остановке угловой.
Она плелась домой, зевая,
Он трахнул двери головой,
Влетел, такой коропоративный,
Ботинки, галстук, все дела.
Три остановки до Спортивной.
Она его у-ви-де-ла.
Попалась — ета, крыта, бита,
Одна как в Ладоге луна.
(Глядишь порой в свое корыто
И понимаешь — все, хана.
Плевать, что жил, плевать, что прожил,
Плевать, что жак, плевать, что жид,
Что к дому от души до рожи
Стежками белыми пришит —
И с новых встреч!) Мне страшно, дядя.
И он струхнул наверняка —
Когда любовь идет, не глядя,
А рядом нет ни коньяка,
Ни портупеи ни путаны
Ни друга Васи с проходной…
Она несла себя, как раны —
Стигматы — все и ни одной.
Он влип. Она еще кружила
«Портрет, палитра, светотень»,
А он, почесывая шило,
Считал в уме объем потерь.
Ошибся на год. Водка, «Волга»
И гололед и все слова.
Счастливых жрет с упорством волка
Всегда несытая Москва.
Таков закон советской стаи.
И ты за ним следи, следи.
Живи, нисколько не страдая
От неподвижности в груди.
Не бей стакан, пока не пьете,
Не откликайся — не взгляну.
Запомни — бабочка в пролете
И я за ней шагаю. Ну?!

11.03

Пасторалька

Элизабет Бахман стирала кальсоны
В сиреневой речке по имени О,
Ворочалась речка сварливо и сонно,
Мычала овечка, а так ничего.

Шел важный сеньор по окраине луга,
Шел важный сеньор на кого-то войной.
— Элизабет Бахман, полюбим друг друга!
Элизабет Бахман, поедем со мной!

Она отвечала, зардевшись, как роза,
От выпуклой попы до самых ушей:
— Кто в милые грядки подсыплет навоза?
Кто будет лелеять овечку и вшей?

Проехал солдат на брюхатой кобыле,
Под солнцем сверкает доспех вороной.
— Элизабет Бахман, где раньше мы были?
Элизабет Бахман, поедем со мной.

Она отвечала: — Ах, жалко мне что ли —
Не век же девицей торчать на лугу!
Тебя бы, красавчик, я съела без соли,
Но порох и пули терпеть не могу.

Подкрался цыган, ущипнул ее сзади
И бросился в ноги с усмешкой шальной:
— Ты будешь ходить в семицветном наряде,
Элизабет Бахман, поедем со мной!

Гордячка ему отвечать не хотела.
Вспылил кавалер, закусив удила.
Бачок для белья на цыгана надела,
Вальком для белья с луга вон прогнала.

Элизабет Бахман — ни кожи ни рожи,
Но все же выходит на дождик и зной
К реке одиноко — вдруг скажет прохожий:
— Элизабет Бахман, поедем со мной!

11.03

Баллада о собачьих бегах

Ночь прячет все звезды в карманы пальто.
Сегодня не время садиться в авто
И мчаться в огни ресторана…
Они просыпаются рано —
Сто гончих, что ловят бродяг и бомжей,
Хозяев подъездов и серых мышей,
Съедают от молний до пальцев
Трамвайных худых опоздальцев.
И если промчится, сверкая, авто
По улице черной и вычурной, то
Хвостами в полете свистая,
По следу отправится стая.
Водитель, водитель, смотри в зеркала.
Ты видишь, ты видишь, как туча легла.
Собаки несутся волною,
Асфальт орошая слюною.
Пустые проспекты, сухие огни.
Кто выглянет в окна, господь сохрани?
В квартирах лежат человеки,
Зажмурив трусливые веки.
Водитель, водитель, кидайся с моста!
Летучая смерть весела и проста.
Уж лучше объятия льдины,
Чем пасть петербургской скотины.
Колеса скрипят в семиснежной пыли.
Скорее, скорее, мосты развели.
А в воздухе копоть и псина,
И плачущий запах бензина.
Прощай же, обитель дворцов и лачуг,
Газует водитель и с воплем «лечу»
Пчелой неуклюже свинцовой
Парит в небесах за Дворцовой.
Прощай же, мы встретимся в Летнем саду!
А злые собаки на мутном на льду
Скулят в безответную крышу
И лапы холодные лижут.
Прощайте и вы, укрощенье очей,
До новых дурных високосных ночей
В тени продуктовых палаток,
Где выпил по сто и порядок.
Мои амулеты, мои покрова,
Входные билеты на лето — Москва.
И в книжном прокуренном прахе
Лежат петербургские страхи.
Игрой поцелуев, пиров и ключей
Гремят фейерверки столичных ночей.

…Мы спим только днем, не желая
Впотьмах просыпаться от лая…

12.03

Баллада Сен-Жан-Де-Акр

Эльдому

Отзвенели базинеты, переплавили мортиры,
Тихо вымерли на полках Достоевский и Бальзак.
В шевальятнике бездомной однокомнатной квартиры
Предпоследний крестоносец собирает свой рюкзак.
На окраине востока, под осадой апельсинов
Пестрых шапочек и четок, свежепойманных тунцов,
Не удержится на стенах дядя Шимон Палестинов,
Отшумит Сен-Жан-Де-Акр и падет в конце концов.
И тогда наступит полночь, а утра уже не светит.
Девять всадников промчатся по проспектам и шоссе.
И спасутся только двое на обкуренном корвете
Что ловили Атлантиду по волнам, не там, где все.
Новый мир они построят, ролевой и непопсовый,
Заведут свою Тортугу, Гималаи и Сион.
Легче сна доспех джиновый, меч гудит струной басовой,
Предпоследний крестоносец занимает бастион.
Под огнями и камнями день и ночь стоит на страже,
Ясноглаз и непреклонен, никогда не подшофе.
Судным днем его утешит и впотьмах обнимет даже
Пожилая Дульцинея из соседнего кафе.
Ночь качает у причала рыболовные корыта,
Ветхий парус ловит ветер, сон идет неодолим.
…Короли и орифламмы, белый камень бьют копыта,
Кто мечтает Гроб Господень, тот возьмет Ерусалим...
Перед богом все убоги, перед смертью все едины.
Может завтра сядем рядом, в небесах или в аду…
Помяните добрым словом паладина Палестины,
Крестоносца Иванова, предпоследнего в ряду.

12.03

Баллада о секретарше

С абортом с Арбата, с работы до лета,
Отпадно одета, почти что сыта,
В размазанных грезах плывет Виолетта,
Парфюм пролетает за ней, как фата.
Топочет толпа в супермаркетобойне
Стотонны банан, отбивных и О-Би,
Нотации кодов на кассовом койне,
Пришел, загрузил, заплатил и убит.
Дрожит как желе обезжиренный йогурт,
Униженный ужин для дам дефиле.
Диета ее угодила б и йогу,
Но стрелка от счастья всегда на нуле.
Жалеют собаку, жалеют старуху,
Жалеют калеку, жалеют дитя.
Она — двадцать пять. А хватило бы духу
Полжизни пройти, ничего не хотя,
Так стыдно и жадно — не места в постели,
Не титула «леди», не штампа «жена»,
Так больно, как вы никогда не хотели
Врубиться, что значит жива и нужна?
Для кленов июль золотит эполеты,
С поребрика каплет асфальтовый сок,
По вектору ветра плывет Виолетта,
Шеренга шагов, с каблука на носок.
Когда-нибудь будет надежда и слава
И полный успех и салон «Травести».
Она не забудет ни слева ни справа
И всем до последних друзей — отомстит.
А после — свисая, жирея, старея —
По памяти прочерк, на сердце дыра,
Отыщет вдовца и пойдет за еврея
И сдохнет, не зная ни зла ни добра.
Об этом молчат секретарши и клерки
Предчувствуя шкурой тотальный пиздец.
...Мы ходим и смотрим в окошки и дверки.
И носим в руках половинки сердец...

01.04

Меланхолическая ассольная

...А если известно — фрегат в Лиссабоне
И шлюху-мулатку завел капитан,
Целуется с нею в трактирном загоне,
Кутит пропивая последний кафтан?
Гуляют матросы в порту до упаду,
Стареет в подвальном бочонке вино.
Написана сказка и больше не надо
Твердить рыбакам, что когда-то давно
Под шелковым гротом, в скрипичном круженье
Стояла с любимым вдвоем у руля
И видела в море свое отраженье
И ветер звенел, паруса шевеля.
Ах сколько их было, придуманных всуе
Походов, боев, бесконечных ночей...
Дождинки о стекла стучатся, рисуя
Прозрачные строки «ничья» и «ничей».
Шаланды наутро вернутся, наверно.
Сулят альбатросы богатый улов.
Пора перемыть в опустелой таверне
Сто тысяч тарелок, котлов и полов.
Морщины заткали и руки и веки,
В каштановых прядях давно седина.
Написана сказка. Остался навеки
Мотив миража... И осталась одна.
А сказка звучится, а сказка смеется,
Поется на раз возмущая умы.
Сумеет жокей придержать иноходца.
Отпустит бродягу начальник тюрьмы.
И завтра (скажу, так бывает на свете) —
Полжизни в пути, как беспутный Уллис —
На поиски той, что когда-то не встретил,
Седой капитан возвращается в Лисс.

02.04

Римская валентинка

Что проще, чем придумывать лавстори с
Лирически оборванным концом?
Вот, скажем, грузный галл Верцингеторикс
Сидел в лесу с парнями и винцом.
Ел мясо. Жирный сок ловил усами.
Хлебал, рыгал и хлопал по плечу
Соратников: «За этими лесами
Мы скроемся зверьми. Я так хочу,
А после грянет бой. И будет длиться,
Пока призывы труб не замолчат.
И мы войдем в их сытые столицы
И снимем шкуры с бронзовых волчат».
Соратники хмельно орали «Слава!»
И жилистый старик, тряся мечом,
Хвалил вождя и щурился лукаво:
«Он в Риме жил. Он знает, что почем».
Да в Риме. И заложником и братом.
Кумиром для балованных матрон
И пленником, которого парадом
Ведут среди ковчегов и корон.
Жилось смешно, жируя и межуя,
Но в италийской солнечной глуши
Он встретил ту, незваную, чужую,
Что выпила зерно его души.
…Ему б давно бежать себя спасая,
В края косматых галлов, но пока
Она идет с кувшинами, босая,
И прячет свет на донышке зрачка,
Не хочется вина и мяса с кровью,
Не хочется охоты и боев —
Прокрасться бы собакой к изголовью,
Всю ночь ловить дыхание ее…
Он мог надеть прославленные латы,
А может быть — герой — и шлем с орлом,
Однако, подновив свои заплаты,
Он бросил все и двинул напролом
И вот — в лесу. Огонь и запах пота,
Сородичи, соратники и он,
Любимый вождь. Дурацкая работа.
Уже к весне здесь будет легион…
Войска выходят в поле — белокурый,
Хмельной, шальной, кусачий, злобный рой
И — ровной металлической фигурой —
Единовзглядый, крепкощитный строй.
Вождя убьют последнего, наверно.
Пройдут когорты, режа и круша.
…А где-то там, в немыслимой Равенне,
Тихонько доживет его душа.

02.04

Февралиды

…Никуда не укрыться от снежной слюды.
По февральски назойливо, блестко
Начинаются ночи. И контур звезды
Процарапан в небесной известке.
Из вестей — ни письма. И о чем говорить —
Даже тени вещей исхудали.
От поста пустовать. Разве щей наварить?..
Быль — блины, золотые медали.
Свежий воздух пьянит, как глоток молока.
С полусонных и темных окраин
По февральски легко подступает тоска.
Каждый сам нераскаянный Каин,
Одинокий Адам в персональном аду,
Пан Тантал в чечевичной похлебке.
Виноватые водят грехи в поводу,
Ожидая божественной трепки.
Под холодной рукой ни рубля, ни руля,
Оробев поделиться ночлегом,
Мы утонем в бездонных глазах февраля
И уснем, как монеты под снегом…
Ярким утром от света заломит виски,
Зачернеют проспекты и парки,
И кусочки вяленой февральской тоски
Запасут по кладовкам кухарки.
Разбежится играть до весны ребятня
И на дальней из мокрых дорожек
В клочьях снега случайно найдут от меня
Бедный, медный, разменянный грошик.

02.04

Баллада Эллады

Одиссей в Одессе провел неделю.
Семь кругов платанов, притонов, трюмов.
Рыбаки и шлюхи, дивясь, глядели
Как он ел руками, не пил из рюмок,
Золотой катал по столу угрюмо,
На цветастых женщин свистел с прищура
И любая Розочка или Фрума
Понимала враз, что халда и дура.
Рыбаки хотели затеять бучу,
Но Язон Везунчик сказал ребятам:
«Он бросает ножик, как буря — тучу.
В этой драке лучше остаться рядом».
Одиссей допил свой портвейн и вышел.
Мостовая кладка скребла мозоли.
Вслед за ним тянулся до самой крыши
Резкий запах весел, овец и соли.
…Не по-детски Одесса мутила воду.
Он базарил с псами вокруг Привоза,
Обошел сто лавок шитья «под моду»
И казались рыжи любые косы,
Остальное — серое, неживое.
Как твердил напев скрипача Арона:
«Уходить грешно, возвращаться — вдвое».
По пути из Трои — ни пня ни трона.
Одиссей дремал на клопастых нарах,
Покупал на ужин печенку с хреном,
Заводил друзей на блатных бульварах,
Отдыхал и лень отдавала тленом.
…«Пенелопа Малкес, белье и пряжа».
Завитушки слов, а внутри витрины
Покрывало: море, кусочек пляжа,
Козопас и пес, за спиной руины,
А по краю ткани волнами Понта
Синий шелк на белом ведет узорик.
И хозяйка, лоб промокнув от пота,
Улыбнулась — возраст. Уже за сорок.
У прилавка тяжко, а как иначе?
Сын-студент. В столице. На пятом курсе.
Хорошо б купить уголок для дачи:
Молоко, крыжовник, коза и гуси.
…До утра рыдала на вдовьей койке,
Осыпались слезы с увядшей кожи.
Кабы волос рыжий да говор — койне,
Как бы были с мужем они похожи!
Будто мало греков маслиновзорых
Проходило мимо закрытых окон…
Одиссей очнулся на куче сора
Лишь луна блестела циклопьим оком,
Да хрустели стыдно кусты сирени,
Да шумели волны о дальних странах...
Сорок зим домой, разгоняя тени,
Провожая в отпуск друзей незваных,
Памяти пути, покорясь, как птица,
Кочевые тропы по небу торя,
Чтоб однажды выпало возвратиться
В россыпь островов у родного моря.
Асфодель асфальта, усталость, стылость,
Узкоплечий гонор оконных впадин,
И вода на сохлых ресницах — милость
Дождевых невидимых виноградин.
И глядишь, как чайка, с пролета в реку,
Понимая ясно — не примут волны.
И зачем такая Итака греку?
Как ты был никто, так и прибыл вольный.
Чужаки обжили живьем жилище.
У былой любви телеса старухи.
Про погост Уллиса расскажет нищий,
Молодым вином освежая слухи.
Рыжина проступит в белесых прядях —
Город, как жена, не простил измены.
Остается плюнуть и плыть, не глядя,
За края обкатанной Ойкумены.
…Завтра день светлее и небо выше,
Завтра корка хлеба прочней и горче.
Обходя сюжеты гомерьей вирши,
Парус над волной направляет кормчий.
И не знаю — будет ему удача,
Или сгинет в черных очах пучины —
Поперек судьбы и никак иначе
Выбирают имя и путь мужчины.

05.04