«Королева Роз» Интерактивный роман

Глава 2
«Горшочек счастья»

Эх, и гулял цыган Джоджо на Шервудской ярмарке, ох и гулял… Трех коней у шерифа на хромую кобылу сменял, а жену и вовсе задаром получил. Аббата перепил, капитана стражи в кулачки одолел. С Добрым Робином полдня торговались — Джоджо кота в мешке продавал, а Робин — монастырского мула. А пока сговорились, пока по рукам ударили — кот в мешке от стыда помер. И от удачи шальной закружилась голова у Джоджо-цыгана — позвал он всех, кто ни был — и своих rommany, и Робина с дружками в трактир — добрый эль пить за его цыганское счастье.

Вот сидят они в трактире, солнце уже зашло, музыканты играть устали… Пьет Джоджо добрый эль, хвалится напропалую.

— Во всей Англии нет такого цыгана как я! Рубашка у меня алая, шелковая — сам krallis — король такую раз в году надевает, а я, Джоджо, каждый день ношу. Конь у меня каурый, грива золотая, копыта серебряные — как ни быстро ветер дует, а мой Огонек его обгонит. Сестра у меня красавица — даром, что в возраст еще не вошла, — как проснется утром, глянет из шатра на божий свет — солнце краснеет, ее красоте завидуя. И ловчее вора, чем я, во всей Англии не сыщешь — шерифа обдурил, аббата перепил, да и тебя, Добрый Робин…

Не выдержал тут Робин, хватил кружкой об стол — пена до потолка полетела.

— Да, брат, во всей Англии нет такого бахвала, как ты. Рубашка у тебя алая шелковая — дыра на заплате, король лучше голым будет ходить, чем такую наденет. Конь ветер обгоняет — немудрено, любой кляче это под силу, коли ветер встречный. Солнце от вида твоей сестренки краснеет — не диво; диво — что за холмы от страха не прячется. А уж ловчее тебя во всей Англии не найти — дурака обдурил, пьяницу перепил… А вот купца почтенного, Пита Хьюита обокрасть — слабо будет. На воротах у него пять замков — все из йоркшширской стали. На цепях вокруг дома — пять бульмастифов, волчьим молоком вскормлены. У дверей пять охранников — бешеные ирландцы. А в кладовых золота — не счесть, серебра — не собрать, товаров дорогих — всей ватагой не унести… Я, Добрый Робин из леса, об него зубы сломал, трое моих ребят с тощей Бесс познакомились, а у тебя, пустобреха, и вовсе руки коротки.

Закипел Джоджо горячей кровью, ответить хотел сполна, да словами подавился от злости. Сидит, кашляет, а Добрый Робин его по спине хлопает:

— Что, молчишь, брат? Значит, правду говорю. Слабо тебе, лучшему вору в Англии, простого купчишку обчистить… Как с бочкой эля сражаться — ты первейший боец, бабьи юбки задирать — равных не сыщешь, а вот рискнуть по-мужски — зелен ты, брат… Ничо, еще подрастешь.

Все вокруг покатились от хохота — в Джоджо-цыгане семь футов росту, а в Робине и шести не будет.

Вскочил тут Джоджо, стол опрокинул, схватил Робина за грудки — и давай трясти. Rommany разнимать было бросились, испугались — убьет, дружки тоже поближе подвинулись — мало ли, а Робин висит себе, спокойный такой, и ухмыляется:

— Я ж говорю — зелен виноград.

У Джоджо от такой наглости руки опустились. Уронил он Робина на служанку, стоит, пыжится:

— …Да я!!!… Да мне!!!… Да ты, чудило лесное!!!… Да спорим — через три дня самое дорогое из купецкого дома в этот трактир принесу и тебе в рожу кину!!!!!

Вынул Робин пятерню из-за пазухи у служанки:

— По рукам!

…Проснулся Джоджо поутру в конюшне… Рубаха на груди порвана, в штаны солома набилась, голова трещит-раскалывается… Сунулся по карманам — фляжки дедовской, серебряной нет, денег, что на ярмарке заработал — ни пенни ломаного не осталось, слава Богу, нож родной на месте. Поднялся, бедняга — все тело ломит, вышел во двор, колодезной водицей облился… Солнышко светит, головушка трещит, и тут из трактира старый ром, дядько Ян выходит. Бросился он к Джоджо и давай его честить по всякому:

— Ах ты, dinelo — дурень, отцов позор, материно огорчение! С boro-drom-engroes — разбойниками с большой дороги повелся, недаром тебя Джоджо назвали, бестолочь! Вот закуют тебя в цепи, ушлют за море, где и слова-то «rom» не знают — запоешь, взвоешь, а поздно будет! Хорошо, хоть коней не пропил, гвоздь бесполезный! Пить не умеешь, а с конокрадами за стол садишься, мальчишка…

Плюнул под ноги дядько Ян и отошел, головой качая. Оглянулся Джоджо на коновязь — стоят, родные, трое вороных вчера добытых, и радость его — Огонек, конь непроменный — и вспомнил, что он вчера намутил. Как с Робином по рукам бились, что обнесет Джоджо купеческий дом, как поили всю братию за его цыганские денежки, как красотка-служанка от него убежала… К Робину. Вспомнил — и сел на землю. Ибо ничего крупнее курицы у растяпы-крестьянки Джоджо в жизни не крал. Головы дурил, мухлевал — было дело. А грабить — не приходилось. Подумалось даже цыгану — а может плюнуть, забрать вороных и сбежать до родного табора… Да вспомнил, как хулил его Робин и понял — не то, что отцу с матерью — коню в глаза глядеть постыдится, если откажется. Делать нечего — надо за дело браться.

Первый день Джоджо вокруг купецкого дома крутился. В лавочку зашел, к перстеньку приценялся — не взял… На собак посмотрел — злющие псы, голодные. Это хорошо. На ирландцев взглянул — парни как на подбор. Краснокудрые, красноглазые да красноносые. Это еще лучше. А замки — невелика беда.

На второй день продал Джоджо одного вороного, купил жилетку вышитую, ножны кожаные да шкалик вина крепленого и пошел на поклон к дядьке Яну — воровскую науку слушать. Ночь сидел, утро спал, днем к аптекарю бегал за маковой настойкой и каломелью. Слово за слово — и вечер подоспел. А к полуночи Робин его в трактире ждать будет — с добычей. Ой, вывози меня цыганское счастье!

И вправду — зашел Джоджо в лавочку за перстеньком, а купчиха — она за прилавком стояла — пожаловалась, мол уехал муженек на ночь глядя по делам в Мансфилд, в лавке забот полно, не найду сейчас перстенька, вы бы, добрый человек, попозжей заходили — как стемнеет совсем.

— Ну, на нет и суда нет, в другой раз загляну…

Вышел Джоджо из лавки, пот со лба отер — хозяин не в доме, полдела готово. И руку на человека живого поднимать не придется.

Как стемнело, зашел Джоджо в кузницу, свистнул дружка-подмастерье, дал ему фляжку с вином, головку сыра и велел — сходи в лавку, передай ирландцам подарок — от неизвестной красавицы, да так сказку плети, чтобы в жизни от вина не отказались. Проследил, пока не вернется парень. И пошел к забору. А в августе рано темнеет, добрые горожане спят по домам. Накидал Джоджо через ограду мяса — да не простого, в маковом настое отмоченного. Выждал еще — и давай замки один за одним пилить. А руки трясутся — страшно ему. Соскользнула пилка, до кости кисть прорезала — не заметил сначала, потом перехватил платком. Собаки гавкнули пару раз, потом и вовсе смолкли — спят. Тишина, только ругань ирландская по двору звучит. Прихватило у бедняг животы, расселись со спущенными штанами — ни встать ни шелохнуться. Вывезла кривая кобыла!

Обошел Джоджо ограду, перелез с грехом пополам — и видит: любит его цыганское счастье. Дверка черного хода приоткрыта и свеча на пороге горит, не иначе служанка в доме милого поджидает. Перекрестился цыган, нож поправил — и пошел.

…Где же у купца самое ценное в доме? Не в кладовой — туда воры залезут. Не в лавке — кто ж богатство напоказ выставляет? Любому ясно. А куда купец в дороге деньги прячет? К жене за пазуху — так дядько Ян говорил. Значит, и дома самое ценное в женину спальню скроет.

Снял Джоджо сапоги — чтобы не стучали, служанкиного милого не спугнули, да прочих в доме не разбудили — и на цыпочках вверх по лестнице прокрался. Нащупал дверь с резной ручкой — оно. Толкнул — отворилось. Дыхание затаил, сердце бьется, как перед встречей с девчонкой… Вошел. Хорошо — ковер под ногами, мягкий, шагов не слышно. Окошко приоткрыто, в нем луна — королева воров — подмигивает, мол не робей, rommany chal. На окне горшок с розой облезлой красуется. Посреди комнаты постель о пяти перинах. Вдруг — кремень чиркнул, свечка зажглась! Джоджо шатнулся от неожиданности, глаза ладонью прикрыл…

И тут с постели купчиха встает. Рубашка на ней вышитая, чепчик кружевной, из-под рубашки телеса во все стороны лезут — в возрасте дама, да и фигурой бог не обделил. Щечки пухленькие, губки розовые, глазки масленые — и на цыгана зырк!

А перед ней парень — хоть картину с него пиши: высоченный, смуглый, плечистый. Руки сильные, пальцы тонкие — нежные наверное… Кудри черные до плеч вьются — любая девушка позавидует. Брови густые, глаза огненные, шальные — будто искорки в них заплутали. Губы алые, полные, жадные — так бы и съела!!!

У Джоджо поджилки трясутся, во рту от страха пересохло: сейчас завизжит тетка, ирландцев с собаками кликнет, весь дом перебудит. Рот бы ей чем заткнуть, да рука на женщину не поднимется. Что же делать?!!

Открыла купчиха ротик крашеный и говорит тоненьким голоском — как ножом по стеклу скребет:

— Ну что, паренек, за перстенечком пришел? Знала ведь что заглянешь, ты еще в лавке на меня глаз положил! — и расстегивает рубашку, из выреза перстенек достает, улыбается… А под вышивкой — груди двухведерные.

Подошла к Джоджо купчиха — и рукой с перстенечком — горячей, потной — по щеке, по шее, по груди гладит… Смотрит преданно, ла-а-асково.

Глаза у Джоджо на лоб полезли, руки плетьми повисли, пот на лбу выступил — и жарко ему и стыдно и что делать… ой, мама! На шаг цыган отступил к окошку, купчиха — за ним, на другой отступил… И тут — из-под ног: МЯЯЯУУ! Бум, трах, бздям…

Кошка со страху в буфет забилась. Купчиха на пол плюхнулась. Джоджо схватил первое, что под руку подвернулось — горшок с розой — и с места прыгнул в окно. Как он не переломал себе кости, знают разве что бог и цыганское счастье.

…Свалился он на ирландца, который маялся животом. Ирландец сел в то, над чем трудился. Что он сказал — мы повторить не сумеем. Даже, если очень захочется. Сотоварищи ирландца помочь бедняге не смогли, ибо сами пребывали в печальном и затруднительном положении. Самый мужественный из них прогнался за Джоджо две мили по кривым Ноттингамским улочкам, но не выдержал и отстал, осыпая цыгана проклятиями. А ночной сторож, встрявший в погоню, был безнадежно пьян…

…Часы на рыночной площади пробили половину двенадцатого. Джоджо остановился и перевел дух. Все пропало. Теперь весь Ноттингамшир будет кататься со смеху, услышав имя цыгана Джоджо. Что он покажет в трактире Доброму Робину?! Пустую суму? Порезанную руку? Паршивую розу в горшке? — Джоджо только теперь обнаружил, что всю дорогу не выпускал из руки тяжеленный горшок с чахлым и вялым цветком. Черт бы его побрал! Горшок полетел на булыжную мостовую. Роза осыпалась лепестками, земля полетела в стороны, что-то блеснуло на камне… Серьги с блестящими камешками, перстень литого золота, ожерелье, браслеты! Ну цыганское счастье, спасибо!!! Джоджо спешно поднял с мостовой побрякушки, сунул за пазуху, пнул на прощанье горшок — и отбил себе ногу. А дурная посудина покатилась по мостовой, тяжело звякая. Вот так роза…

С первым ударом полночи Джоджо, сияя, ввалился в трактир. Цыгане замерли в изумлении, Добрый Робин поперхнулся бараниной: на вытянутых руках Джоджо торжественно нес золотой горшок кверху дном. Сверху лежали драгоценные побрякушки…

Трактир взорвался свистом и хохотом. Цыгане наперебой бросились Джоджо по спине хлопать: «Ай, baro rom, молодец парень!!!» Трактирная служанка подобралась поближе, глазками карими стреляет. Boro-drom-engroes тоже хвалят, но застенчиво как-то… А Добрый Робин сидит, зубами скрипит, в стенку смотрит.

Тут дядько Ян встает, косится на лесного стрелка ехидно: «Проиграл — так плати, не скупись!» Робин берет колчан с стрелами, лук тисовый, смотрит на них, целует дерево — и протягивает Джоджо: заслужил, парень, владей.

Джоджо смотрит, смотрит — и дядьку в бок локтем:

— Я-то что в заклад давал?

А дядька ему — оплеуху с размаху, так, что Джоджо с ног сбило:

— Котелок ты дырявый, винная душа! Крепко за тебя, scoppelo — болвана, мать молилась — коня ты своего необменного ставил против робинова лука. Под счастливой звездой ты родился — проиграл бы коня чужому — своим бы кнутом из табора выгнал. А так — запомни накрепко цыганский закон — не тот вор, кто ворует, тот вор, кто попался, — и вторую оплеуху бедняге отвесил.

Джоджо сидит, что делать не знает — то ли смеяться, то ли молиться. Голова гудит, в глазах звезды прыгают. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А Робин стоит мрачнее тучи, с луком в руках. Смотрит-смотрит, потом спрашивает:

— Ну что, лук брать будешь?

Джоджо на него глазами блеснул:

— А если б я коня проиграл, ты бы взял моего Огонька?

— Да как ты мог подумать такое, брат! — Робин отмахнулся (и хоть бы покраснел).

— Так и я твой лук не возьму, rommany rye, брат мой названый. Но слова свои забери назад.

— Какие?

— Да про сестру, про коня… Про рубашку алую и виноград зеленый.

— Ой, возьму…

И с того дня вор Джоджо зарекся пить. Долго держался — аж две недели. А потом…

© Вероника Батхен, 2000